Товарищам по школе № 11 далеких сороковых годов посвящается

КОНЕЦ СЛУЖБЫ В ИСТРЕБИТЕЛЬНОМ БАТАЛЬОНЕ

В одну из первых ночей августа 42-го года, на рассвете, наш истребительный батальон подняли по тревоге. Одевались и собирались быстро, команда «В ружье!» звучала в казарме не впервые, и выполнять ее уже научились.

Сосед по нарам, шнуруя ботинки, громко ворчал: «Надоели эти штуки! Когда же по-настоящему?»

Кто-то успокаивал его: «Не торопи, Иван, фрицев, сами придут по твою двустволку!»

В дверях казармы появились командир батальона, комиссар и незнакомый майор. Замполит прошел на середину и, обращаясь к нам, сказал: «Товарищи! Вчера наши войска вели бои на подступах к Ставрополю. Черкесск объявлен на военном положении. Надо быть готовыми ко всему».

Эту тяжелую весть мы ждали со дня на день. И все-таки она явилась горькой неожиданностью.

Шум и громкие разговоры быстро стихли. Только слышно было, как гремели оружием у пирамиды да чертыхались запоздавшие, цепляясь за нары в узких проходах.

Соседи, перейдя на шепот, принялись обсуждать новость: «Ставрополь – это ведь совсем рядом. Всего сто километров. На машине полтора часа – и наш Черкесск. Теперь фашисты совсем близко».

Почти развиднелось, когда нас построили поротно, в шеренгу по четыре в узком переулке между зданием казармы и городской электростанцией. Строй обходили комбат с помощником, командиры рот и армейский майор высоченного роста. Его мы видели впервые.

Двигались быстро, на ходу осматривая одежду, снаряжение, оружие – собранные со всего города винтовки, ружья и боеприпасы к ним.

Еще быстрее по рядам бежала новость: «Немцы выбросили десант у горы Сычевой, недалеко от Соленых озер. Дорога, по которой двигались отступающие войска и беженцы, может быть перерезана. Батальон, наверное, бросят туда».

Когда командиры подошли к замыкающей четверке, где законное место занимал и я, майор, глянув на нас, сказал: «А это что за детский сад? На вашем месте, комбат, я бы отправил этих безоружных ребят к их мамам!»

Командир батальона хотел что-то возразить, но, глянув в нашу сторону, согласно кивнул головой и коротко бросил помощнику: «Отправьте всех четверых домой!»

Нас вывели из строя, поставили в стороне, а батальон тем временем повернулся направо; наши товарищи уже выходили на Кавказскую улицу, направляясь к Пятигорской горе.

Что заставило майора подать такой совет – неизвестно. То ли с высоты его двухметрового роста мы казались малышами, то ли, на самом деле, невооруженные (нам не досталось даже охотничьих ружей), одетые в домашние рубахи, пиджачки и кепки, наши маленькие фигуры в сером рассвете утра казались совсем детскими, только участь нашей четверки была решена.

Окончательную демобилизацию провел дядя Федя, значившийся в списках батальона старшиной, – прихрамывающий, с прокуренными усами, пожилой баталпашинский казак. Он скомандовал оставшемуся войску: «Кругом! В казарму шагом марш!»

А там, на месте, видя, что мы приуныли, поддержали: «Не робей, хлопцы! В пирамиду вам ставить все равно нечего. Постели в охапку и до дому, а понадобитесь – позовем. И на вас немцев хватит! Конца войны ишо не видать».

Что нам оставалось делать? Вышли на улицу – с мешками за спиной и постелями в руках. Попрощались и пошли по домам. Двое на север – они жили где-то за базаром, а мы с приятелем, Андреем Бондаревым, в противоположную сторону, на Покровку (так назывался район теперешнего «Комсомольца»).

Мне было невероятно тяжело. Переживал нашу отправку домой как великую трагедию. Я, восьмиклассник-комсомолец, изучал в школе военное дело, знал и умел пользоваться оружием, наконец, мне шел семнадцатый год… И вот так бесславно окончилась моя недолгая военная служба. Особенно стыдно было перед нашими мальчишками, что ушли с батальоном в свой первый, а может быть, последний бой.

Андрей держался крепче и, главное, не унывал, повторяя время от времени:
«Не трюхай, Раф, наше дело прлевое! Сказали, что позовут, значит позовут!»

Он ужасно картавил и, встречаясь с буквой «р», выдавливал ее с огромным трудом.

На том и порешили – будем ждать, пока пригласят. Выжидать пришлось долго, целых шесть месяцев. Только после освобождения Черкесска нашими войсками в январе 43-го позвал нас с Андреем полевой военкомат. Но о доме и о наших мамах уже никто не вспоминал. Видно, мы подросли за это время. Попали в разные команды. Я ушел на день позже и больше с Андреем не встречался. Он погиб на Кубани, в бою под станицей Крымской, через несколько месяцев.

Много лет спустя в учительском институте познакомился с Юрием Мельниковым и его друзьями по партизанскому отряду Е.Белоусовым и Н.Ростокиным. Как-то в разговорах всплыло то августовское утро, когда шли они форсированным маршем к Соленым озерам, в том самом батальонном строю, который молча проводили мы с Андреем у казармы. Но пальнуть по фашистам в тот раз так никому и не пришлось – немецкий десант уничтожил уходившие на восток наши воинские части.

И только позже, когда батальон почти в полном составе ушел в горы, в партизанские отряды, нашим товарищам, наконец, повезло – на Буковой поляне он встретил врагов настоящим огнем из настоящего оружия.

Город, между тем, просыпался. Нарастало движение отступавших войск и беженцев. Навстречу нам по булыжной мостовой улицы Ленина громыхали тягачи с длинноствольными зенитками, проезжали грузовые автомашины с военным имуществом и снаряжением, двигались артиллерийские упряжки с пушками и зарядными ящиками.

По обочине пылили обозы и полевые кухни, шли пешим строем и ехали на чем только можно уставшие, покрытые густой августовской пылью красноармейцы.

Низкие облака этой пыли тянулись бесконечным серым шлейфом, начинаясь далеко на западе, за Псыжом, и кончаясь где-то на противоположной горе.

Было ясно, что наша армия отступает.

В переулке у колодца шумное умывание. Видимо, собралась после ночлега запоздавшая с подъемом рота. Под веселый скрип колодезного журавля голый до пояса боец богатырского сложения мылся и, громко фыркая, кричал другому, с брезентовым ведром: «Лей, Леха, лей, воды не жалей, обижаться не буду!»

Раскаты здорового хохота неслись вдоль улицы. Солдатская шутка не потерялась в тучах пыли бесконечного отступления. Есть еще русский дух, жива в народе сила, а значит, и вера в нашу победу!

Здесь же, под акациями, стояли два необычного вида грузовика, и рядом с ними на посту красноармеец.

Сквозь пыльный брезент, который плотно обтягивал широкие платформы, задранные над кабинами, проглядывались на всю длину рейки.

О «Катюшах» уже знали. Это грозное оружие было на устах не только у военных, но и мы, мальчишки, с надеждой и гордостью говорили: «Катюши»! Вот сделают их на заводах больше, они-то дадут паршивым фашистам жару!»

Миновали уже Тургеневскую и там, где улица Ленинская расширялась в большую площадь, поросшую травой и бурьяном (тут когда-то пашинские казачьи сотни показывали свою удаль перед станичниками) и такой широкой тянулась до самого ремесленного училища, встретились со стадом коров. Оно выходило из бокового переулка.

Будто понимая, что мешают движению, коровы жались к заборам и плетням, но упрямо брели на свои пастбища. Подпасок ловко щелкал кнутом, посвистывая в такт, а высокий худой старик с пышными, закрученными кверху белыми усами и холщовой сумкой через плечо, кричал протяжно: «Го!» Этот звук повторялся трижды.

По сигналу хозяйки выпускали буренок из калиток, ласково похлопывая их по спинам.

Казалось, все идет своим чередом, и никакой войны, которая вплотную подошла к Черкесску, для них не существует.

Уже показался Покровский базарчик. На месте здания автодорожного техникума стояли два ряда деревянных лавок да несколько ларьков-будочек. Там раньше торговали хлебом и мясом, но все это давно кончилось, и теперь они стояли заколоченными. За стойками уже маячили первые торговки со своим нехитрым товаром – молоком, зеленью и махоркой-самосадом – и первые покупатели.

Против базара, на углу Ставропольской и Ленина (теперь Кочубея), показался дом, в котором мы жили, по тем временам большой. В нем помещалось три семьи.

Еще издали у наших ворот заметили грузовую машину. Из квартиры Марчихиных выносили узлы и чемоданы. Помогали мои друзья –сосед Федя Семенов и мой одноклассник, товарищ по парте, по серьезным учебным делам и шумным школярским проделкам, Виталий Хоменко. «Наверное, эвакуация», – пронеслось в голове.

Клавдия Ивановна Марчихина заведовала отделом партдокументов в обкоме партии. Муж ее, один из первых организаторов советской власти здесь, в станице Баталпашинской, с начала войны был на фронте, а сын – в военном училище города Орджоникидзе. Недалеко от машины стояли мой отец, мать и вторая соседка по дому.

На крыльцо со стопкой книг и каким-то узлом вышла дочь Клавдии Ивановны – Ольга. В нашем восьмом она была одной из лучших учениц и самой симпатичной девчонкой. Как школьники мы очень дружили. Ольга часто помогала нам добрыми советами и учебниками. С большим желанием выполняли ее просьбы и мы, если дело касалось мужской работы – молотка, гвоздей, электро- и радиопроводок, наконец, ведра кубанской воды.

Книжки, что захватила с собой Ольга, видно, были ей дороги. Она бережно передала их женщине, сидящей в кузове.

Мы подошли совсем близко. Федя, бросив большой узел наверх, бежал нам навстречу. За ним поспевал Виталий.

Обнялись, радостно выкрикивая куцые, только нам, мальчишкам, понятные имена: «Раф! Вит! Фэд!» Короткая дружеская встреча состоялась.

Виталий рассказал, что, возвратившись из бесполезной ночной очереди за хлебом (утром объявили, что его сегодня не будет), попал на проводы Ольги.

Было грустно, хотя, с другой стороны, радовало, что наша подруга вовремя покидает город. Моя мать, увидев нас с постелями, ахнула и громко крикнула: «Ой, Боже мой, да ведь это ж наши? Никак совсем?»

На это Андрей не смущаясь, ответил: «Да мы, тетя, рлестом чуть-чуть невышли!»

Было ясно для всех, что отпустили нас именно по этой причине. Ольга в тот момент поднималась в кузов и, как мне показалось, бросила в нашу сторону укоризненный взгляд.

Последней из квартиры вышла Клавдия Ивановна. Она заперла входную дверь и отдала ключи моей маме. Поправила очки с тонкими дужками, подошла ко мне и сказала: «Это хорошо, что ты пока вернулся». Посмотрела на нас, мальчишек, и тихо добавила: «Ты, Рафик, старший, не знаю, что и как будет, но уезжаем мы ненадолго.

Сохраните наши книги, они пригодятся всем вам. Ведите себя достойно».

Затем потрепала поочередно нас по ершистым головам, вытерла набежавшую слезу, обнялась с матушкой и соседкой, протянула руку отцу, предложила закурить.

Они часто тянули теперь вместе самосад, рассуждая о войне и других событиях.

Я тоже достал из кармана пачку махорки и, передавая ее Ольгиной матери, не без гордости сказал: «Примите и от меня на дорогу. Это мой последний паек бойца-ополченца».

Она посмотрела на меня, улыбнулась, взяла махорку и грустно поблагодарила.

Отец одобрительно кивнул головой, переступил на протез, опять стал на здоровую ногу и, кажется, впервые посмотрел на меня, как на взрослого.

Который раз уже сигналил шофер, скрипела включенная скорость, машина нетерпеливо дергалась. Клавдия Ивановна уже садилась в кабину, и тут Ольга со словами: «Это вам, друзья мои, на память», – протянула мне книжку.

То были наши любимые «Двенадцать стульев» и «Золотой теленок».

Дверца захлопнулась. Полуторка круто развернулась влево и запылила к центру города. Из кузова нам махали руками.

Так покидали Черкесск наши соседи, наши близкие знакомые. Что ждало нас, остающихся здесь?

Впрочем, эвакуационный лист отец тоже получил за день до того вместе со своими коллегами, учителями школы № 11, но выехать уже не было никакой возможности.

Пассажирские поезда ходить перестали, об автотранспорте не могло быть и речи. Правда, мы имели свой транспорт – популярную в те времена колесную тачку, однако оставлять дом и двигаться своим ходом на восток не отважились.

Семьи Виталия и Феди тоже оставались на месте. Им никто и не предлагал эвакуироваться, хотя всем было ясно, что фашисты уже рядом.

Еще вчера на семейном совете (я забегал накануне, после дежурства у моста) решили – оставаться. Это же советовали и соседи. Отец сказал тогда: «Будь что будет. Как-нибудь переживем».

Он твердо верил, что здесь, на Кавказе, фрицев обязательно остановят и погонят назад. И после, во времена оккупации, мы не переставали удивляться, а заодно и восхищаться отцовской верой в победу Красной Армии. Именно эта вера в скорое возвращение наших, которую разделяли и родители моих друзей, поддерживали нас, мальчишек, в тяжкую пору фашистского нашествия.

***

После отъезда Марчихиных стали думать, как быть с их библиотекой, как ее лучше спрятать. Отец предложил сначала посмотреть книги. Мать открыла квартиру; во второй комнате стоял большой книжный шкаф и еще рядом несколько полок.

Книжки в основном политические – Маркс, Энгельс, Ленин. Одинаковыми размерами и синими корешками бросались в глаза тома Большой Советской энциклопедии. Немало было и художественной литературы.

Я вытащил из этого ряда толстый том в зеленом переплете с надписью «ДОМИНО». То были чудесные рассказы Э. Сетона-Томпсона.
Ранее мне приходилось читать некоторые из них.

Отец заметил: «Людям стоило бы поучиться у этих умных и добрых животных. Меньше, пожалуй, было бы ныне зверья на земле, и не пришлось бы нам спасать сейчас библиотеку от фашистов. А книги, наверное, лучше зарыть в сарае самих хозяев».

Прошли в марчихинский отсек. Справа у входа хранился уголь, около дальней стены лежали остатки дров.

Остановились на том, что удобнее убрать дрова, вырыть неширокую щель вдоль стены, обложить ее подшивками газет, уложить книги, а потом снова завалить дровами и хламом. Дело решили не откладывать и за работу взяться через час-полтора.

***

Отец ушел, а мы, перед тем как разбежаться завтракать, вчетвером поднялись на нашу «Антилопу».

О ней разговор особый. Это был большой чердак большущего сарая, сколоченного из толстых досок. Он был крепкий, как дом; его бывший хозяин (по рассказам соседей – казачий есаул) после революции сменил родину на Францию, но его имя, откованное пашинскими кузнецами, в вензелях и завитушках, продолжало красоваться над парадным входом – «Н.В.КАЛЮЖНЫЙ – 1911 год».

Говорили старики-станичники, что Николай Васильевич был большой оригинал – огромного роста, косая сажень в плечах, полный Георгиевский кавалер.

Напивался обычно каждый день, и в воскресенье тоже, но в праздничные дни нанимал еще и духовой оркестр местной пожарной команды, с которыми маршировал по улицам станицы.

Видимо, тогда же была построена и конюшня для резвых хозяйских скакунов.

Но времена переменились, лошадей не стало, а длинное строение разделили на три отсека – по числу жильцов: крайний с юга – нашей соседки Нади, которая жила в пристройке с маленькой дочкой (муж ее с первых дней ушел на фронт), средний – Марчихиных, а последнее отделение занимала наша семья. Там складывали дрова и уголь, держали всякий хлам, мешавший в квартире. В нашем сарае жила еще и круторогая коза, радуя нас каждый год новым пушистым козленком, а к завтраку и
ужину кружкой густого, как сливки, молока.

Был еще и чердак, но он оставался единым и неделимым и принадлежал только нам, мальчишкам.

Еще до войны мы обжили и приспособили его для своих игр, подражая в чем-то героям фильма по Гайдару – «Тимур и его команда».

На этой обширной площади, недосягаемой для взрослых, хранили мы свой спортинвентарь – простые самокаты, лыжи и санки, городошные фигуры и палки.

Здесь же лежали рыбацкие снасти – удочки, шнурки, сачки.

Там часто проводили свободное от школы и домашних дел время, решали наши нехитрые задачи, читали интересные книжки и, чего греха таить, иногда пробовали покурить, а то и поиграть в самодельные карты.

А главное, это было место, где мы осваивали первые навыки радиолюбительства – учились строить и испытывать простые радиоприемники.

Да и само название «Антилопа» взято нами из популярного романа Ильфа и Петрова, прочитать который любезно предложила нам Ольга еще прошлым летом.

Тогда и родилась у нашего первого командора – ее брата Эдика – мысль назвать обычный чердак как-нибудь романтичнее, а чтобы идею воплотить в жизнь, он тут же приказал нам с Фэдом сделать эту надпись.

Работа велась в присутствии и при непосредственном участии самого инициатора. Над входом в свой сарай, через который проникали на чердак, Эдик углем вывел крупными печатными буквами «АНТИЛОПА», а я, став на Федины плечи, водил солнечным зайчиком от большой линзы по кривым буквам. Сухое дерево быстро обугливалось, и дым валил из-под фокуса увеличительного стекла.

На свет появилось еще более кривое, но уже ничем не стираемое название знаменитого автомобиля, на котором начала пробег веселая компания Остапа Ибрагимовича.

Проходивший по двору отец Эдика недобро глянул в нашу сторону и, решив, что закуриваем, громко сказал: «Курите, подлецы? Ну-ну! Он вас всему научит!»

И, вынося нам окончательный приговор, тихо добавил: «Оно известно – дерьмо к дерьму плывет!»

Видно, папаша ценил шутку, любил юмор, но, к сожалению, сомневался в серьезных способностях сына и его друзей.

Сейчас, через год, мы с грустью смотрели на тронутое временем, потерявшее прежнюю четкость художество. Повеяло теплом и детством, вспомнилось наше дружное чердачное житье, самый смелый и всегда полный энергии и новых выдумок, с короткой жесткой стрижкой, Эдик. (Погиб смертью храбрых в сентябре 42-го, защищая с товарищами по училищу подступы к Орджоникидзе)

Припомнили, как водил он нас на летних каникулах к высоким горам, к быстрым речкам – Кубани и Зеленчукам – на рыбалку, за плотвой, усачами, форелью.

Как весело было зимой всей ребячьей ватагой кататься на коньках и санках, самодельных лыжах, а после сушить намокшую одежду у большого костра в зарослях дерезы. Я был младше Эдика на два года и, конечно, старался во всем ему подражать.

На столько же младше меня были и мои друзья – Виталий с Фэдом.

Неприветливо встретила «Антилопа» в этот раз своих хозяев, по всему чувствовалось, что здесь давно никто не бывал. Мы уселись вокруг стола – старого улья с плоской крышей – на низенькие скамеечки – опрокинутые деревянные формы, в которых когда-то лепился саман, и принялись грустно оглядывать свое жилище.

Стало больше дыр в покрытой дранью крыше, пол заваливал мусор, в нем вдоль досок щели – где в палец, где в целую ладонь.

Солнечный луч, с трудом пробивая толщу пыли на маленьком окошке, слабо освещал дальний угол. Там, под сачком, сиротливо стояли, все в заплатах, резиновые сапоги Эдика.

Это бесценное по тем временам наследство заплетал в свои сети большой паук. Фэд, возмутившись, бросил туда рваный ботинок. Паучище исчез, а из угла на нас двинулись клубы чердачной пыли. Настроение и вовсе испортилось.

Андрей поспешил разрядить обстановку: «Закурлим, что ли, хлопцы? Устрлоим паукам дымовую завесу!»

Он поднял с полу кусок газеты, оторвал три длинных полоски для «козьих ножек».

Свернули, засыпали Андреевой махорки, прикурили. Один Вит, как всегда, держался дальше от табачного дыма. И сейчас первым вспомнил о запасном люке, отвернул в сторону лист жести. На чердак вместе со светом хлынул поток свежего воздуха.

Все повернулись туда. В прямоугольном проеме крыши тянулся длинный Псыж. По дороге вдоль аула шли и шли к Черкесску войска.

Уныло провожали мы взглядом спускавшиеся сейчас к мосту тягачи с огромными зенитками и думали об одном: «Отступают наши. Неужели это все?»

Нет, не может быть! Если даже и оккупация, то временная.

Обращаюсь к друзьям: «Через день-другой придут сюда фашисты. Что будем делать, хлопцы-антилопцы? Как дальше жить? Каждый в своей щели или по-прежнему вместе? Может, заколотим «Антилопу» гвоздями и попрощаемся сегодня?»

— Да ты что, Раф! – откликнулся первым Федя. – Можно ли бросать наш дом?

– Ну, жить-то будем по своим домам, а вот собираться вместе, где же еще, кроме «Антилопы»? – сказал Вит.

Мысль о том, что чердак еще может нам пригодиться в черные дни, высказал и Андрюша.

Единодушие меня окрылило: «Другого от вас, друзья, не ожидал! «Антилопа» должна оставаться нашей! Бросить ее – все равно, что добровольно сдать позиции фашистам. Тогда давайте руки! И вспомним девиз мушкетеров: «Один за всех», – начал я. – «И все за одного!» – добавили товарищи, складывая из восьми крепких рук пирамиду.

А я продолжал: «Будем считать, что с этой минуты территория «Антилопы» на военном положении. Для входа введем двойной пароль. Предлагаю стук, он хорошо здесь слышен. Хотя бы вот этот: «Ти-та-ти». Ответ сверху: «Ти-та». И снова пароль снизу: «Ти-ти-та-ти». Теперь все вместе разучим – костяшками по столу».

Повторили несколько раз. Запомнили, а Виталий перевел на точки и тире – получилось «РАФ».

Вот и отлично, не забудете!

Теперь за дело, жду всех после завтрака.

Два дня трудились мы, сбегая из дому под всякими предлогами. Зато и чердак наш превратился в настоящее подпольное жилье. Оно теперь было с потайными входами, подъемными лестницами, тайниками и даже спальным отсеком.

«Антилопа» стала самым подходящим местом для меня и товарищей на время оккупации. Это было то, что нам необходимо: от посторонних глаз мы скрыты, а через щели в крыше и окошки фронтонов отличный обзор. На все четыре стороны видны улицы и дороги: на запад – подъезды к мосту, на юг – Техническая улица (ныне Ставропольская), ремесленное училище, школы №№ 7 и 11, а главная улица Ленина просматривалась на восток.

Все как на ладони, да плюс отцовский полевой бинокль приближал окружающую действительность в целых семь крат.

В случае опасности мы могли покинуть наше убежище через люк в крыше или через любой из трех сараев и скрыться незаметно соседскими огородами и садами.

Но тогда мы еще не знали, каким родным домом станет для нас этот чердак, какую помощь окажет он в мрачные дни немецкого нашествия. И только позже оценили этот крохотный островок, территория которого оставалась свободной.

Ни один вражеский солдат не осквернил наше убежище, хотя внизу часто появлялись немцы, румыны, предатели-полицаи, и до нас можно было буквально достать рукой, но счастливая случайность каждый раз отводила опасность.

Впрочем, маскировка, сделанная нами, создавала кое-какой оптический обман.

Мы попросту закрыли бывшие лазы из сараев наверх старыми досками, которые ничем не отличались от остальных, и это определенно морочило незваных гостей.

Солдаты переходили из одного отсека в другой, осматривая содержимое, копались в хламе, задирали головы, отыскивая ход на чердак. Иногда стучали по доскам прикладами и протыкали штыками, но сверху им в глаза сыпался сор и пыль. Видимо, занятие это надоедало, и обследование, к нашей великой радости, заканчивалось.

Фашистское зверье уходило дальше.

А «Антилопа» в то время уже была заполнена более серьезными вещами: она стала теперь складом дефицитных частей, деталей, инструментов, собранных нами на предприятиях, снятых с сельхозмашин, тракторов и автомобилей, что по разным причинам были брошены при отступлении. Здесь же нашлось место и для приборов, пособий и книг, которые удалось спасти из библиотек, школ и училищ города.

В самых потаенных местах лежало и многое другое, что предписано было сдать немецким властям. Об этом с первых дней оккупации со стен и заборов напоминали фашистские приказы, в конце которых крупно выделялось слово «РАССТРЕЛ».

Наконец, «Антилопа» стала местом сборов и собраний, радиоголосом родной Москвы, штабом, базой, а часто и жильем нашего крохотного мальчишеского подполья.