Абстракция Действующие лица: Марина Владимировна (М.В.) — мать-начальница, соломенная вдова, но по этому поводу не печалится. Любит манную кашу с малиной и суровую дисциплину. Рост — два метра без каблуков. Роман — оператор Я.М.Р., в дисциплине всем пример, регулярно задерживается дома до работы, кроме воскресенья и субботы. Любимый папочка — похититель тапочек, поэт — любитель, грузовик, самосвал и по совместительству — гурман, но это страшная тайна.
Действие 1
Опоздание — привычка, правило, образ жизни. М.В. — Опять ты опоздал, Роман! Как издавна у нас ведется, Мне, к сожалению, придется Вам объявить террор тотальный и премии лишить квартальной. Да, вот ещё, скажи, Роман, твой папа кажется, гурман? Готовить может, то, да сё... Мне тортик бы ко дню рожденья... Но, если ты другого мненья, то я могу сейчас же, разом, тебя обрадовать приказом... А, впрочем, что я: папа, папа! Ты на машинке попечатай. Все говорят, ты в этом деле асс, И твердая рука, и верный глаз.
Роман садится за компьютер и печатает по памяти Рэквием Моцарта.
М.В. — подперев голову рукой, внимательно слушает. Её душат слёзы. Сквозь прорывающиеся рыдания, она говорит: — Хоть лесть здесь, право, неуместна, как ты печатаешь прелестно, так грамотно и мелодично... Глав. врач просил тебя сам, лично, дать небольшой концерт его семье... Часа на полтора, при мне... Да, вот ещё какая штука... Он любит Моцарта и Глюка... Роман: — Всегда готов Вам услужить, Мне без компьютера не жить... И Моцарт мне душою близок. Я принимаю этот вызов, Но, чтоб потом мне были льготы... И пусть глав. врач захватит ноты.
Оба уходят. Занавес.
Действие 2
Автоколонный зал республиканской филармонии. На сцене — огромный компьютер J.В.М.
Ведущий — глав.врач республиканской больницы, объявляет: — Моцарт и Сальери. Концерт ha-moll до диез минор для компьютера с оркестром. Соло на компьютере…
Зал восторженно перебивает его, скандируя: — Ро-ма! Ро-ма! Ро-ма! В глубокой яме эстрадно-симфонический оркестр настраивает ноутбуки. Пахнет озоном и горелыми проводами... Незаметно проходит полтора часа. Кое-где слышен храп особо нетерпеливых зрителей.... Внезапно на авансцене появляется запыхавшийся РОМАН в свитере до колен. Он что-то жуёт. Скорее всего, это салат из моркови и яблок со сметаной — знаменитый завтрак гения. Следом за ним, держа в одной руке ноты, а в другой — мисочку с аппетитно-дымящейся кашей, пригнув голову и всё же зацепившись за верхний край рампы, выходит громадного роста женщина в белом подвенечном халате. Шёпот в зале: — Сама Марина Владимировна ноты будет переворачивать!
Гаснет свет. Луч прожектора высвечивает измождённую, аскетическую фигуру в длинном, до колен, свитере. Рядом, на лавочке, задумчиво листая ноты, сидит грустная М.В. ...Чарующая музыка плывет по залу, клубится, обволакивает жующую хот-доги публику, изредка, усиливая впечатление, слышится хлопанье, не в такт, бутылок шампанского... Зал в экстазе медленно засыпает... В антракте Роман доедает давно остывшую кашу, в пол уха слушая занудливый шёпот Марины Владимировны, пеняющей ему за опоздание.
Занавес.
Действие 3
Зал томографии республиканской больницы. Сильно нагнувшись и чуточку даже присев, в дверной проем с трудом протискивается Марина Владимировна. М.В. — Понастроили клетушек для малышек и толстушек, А приличной даме, как портрету в раме: не согнувшись, не пройдешь И везде подвоха ждешь. То ли дело улица: не гнёшься, не сутулишься, Только тоже иногда провисают провода. Удобно усевшись в кресло-качалку, Марина Владимировна плавным движением левой руки включает томограф. На экране дисплея — прошлогодняя запись из отделения нейрохирургии. Взяв в руки спицы, М.В. вяжет очередной свитер Роману, изредка косясь на экран. На экране — леденящие душу кадры из операционной: в тот самый момент, когда спинномозговая жидкость выполняет сложное и волнующее защемление седалищного нерва, внеочередной позвонок, буквально на глазах у медперсонала, хватает её за волосы и, приставив к горлу электробритву с страшно гремящими, плавающими в крови ножами, хватает бедную девушку за бледную, трепещущую от страха спирохету. Хирург в шоке роняет на пол скальпель, мед.сестра падает без чувств. Спинномозговая жидкость, разжав бедра, слабеющим движением втекает в позвоночный столб пациента. Закатив глаза и издав предсмертный хрип, тот медленно валится с операционного стола. Электрическая бритва, вместе со скальпелем, плавают в луже крови. ...Громкий стук в дверь. Придя в себя, и вытерев слюни свитером, М.В. говорит в красный мегафон: — Войдите! В отворившуюся дверь, с трудом передвигая сгибающиеся от тяжести ноги, входят два санитара с носилками. На носилках сидит Ромин папа и держит в руках аппетитно пахнущий, с горящими свечами, знаменитый торт «Дядюшкин сон». С трудом встав с носилок, (очередной приступ радикулита), папа ножовкой по металлу разрезает торт на две половины и одну из них подаёт М.В., истекающей желудочным соком. С трудом запихав половину торта в рот, и запив его стаканом спирта, та в изнеможении падает в кресло, умоляюще протягивая руки за второй половиной. Закрыв оставшийся торт своим телом, папа трясущимися губами шепчет: — Э-то г-глав-в-врачу! М.В. Закатывает истерику, падает на пол и стучит ножками. Один из санитаров, задрав халат, делает ей укол. М.В. засыпает. Оставшуюся половину торта, вместе с Роминым папой, санитары уносят в кабинет глав.врача. 2013 г.
Ну и сосед мне попался, говорит и говорит. Без остановки. Perpetuum mobile. Конечно, он грамотный, да и тема мне небезразлична. Я тоже об этом иногда задумываюсь — о четвертом измерении. Говорят, что это время. Оно и сжиматься может до доли секунды и расширяться до бесконечности. С этим, конечно, можно и не согласиться, в плане альтернативного пространственного четвертого измерения, но заманчиво, и главное, ощутимо, как в поговорке «не войдешь в одну воду дважды». Конечно, если это река, а не корыто с водой. А тут, в больнице, не река и не корыто, а реальная больничная койка. Беседа отвлекает от грустных реалий действительности, но во время приступов почечной колики не до четвертого измерения. Боль такая, что аж дух захватывает. Будь я мазохистом, какой бы кайф поймал! Фу, нет мочи терпеть! Зову медсестру... Ну, наконец, слава Богу... Отпустило. Об операции я стараюсь не думать — запретная тема. Смотрю на потолок, ищу звезды, ведь были только что. Но потолок не небо и звезд там нет, сейчас, по крайней мере. Есть стерилизованные кварцеванием мухи. Они ползают по потолку вверх ногами. И не падают!.. ...Я взмахиваю руками, ноги отрываются от земли и я плавно взмываю вверх метров, нет, сантиметров на тридцать. Радость переполняет сердце. Я не верю... или верю…, с трудом. Но факт есть факт. Потихоньку подгребаю ладонями воздух, лечу вперед, назад, ... Вверх, ... Вниз. Вверх — резко, но невысоко, вниз — чуть не до земли, почти касаясь голыми ступнями травы. К-а-кое блаженство! — И почему человек не летает? — думаю я, проснувшись. — А левитация, что, только досужий вымысел? Никто ведь не зафиксировал кинокамерой. Рядом храпит сосед. Обалдевшая от недавнего кварцевания муха, резко спикировав, пытается залезть ему в ноздрю. Его это беспокоит. И он переворачивается на бок, прикрыв непроизвольно лицо ладонью. — А были б мы двухмерные — муха б не спикировала с потолка, да и потолка б не было — улыбаюсь я ехидненько. — Все было б в одной плоскости, в виде точек и черточек, если смотреть с торца... Ни земли тебе, ни неба, ни гор, ни моря, ни небоскребов — бесконечная плоскость. А как же тогда с торца подсмотреть на точки, да прямые? — А мы глянем сверху на эту плоскость, — говорил вчера сосед, — как на рисунок на листе бумаги, — сверху ты б его увидел, но ты ведь не можешь подняться в третье измерение. — Потому что двухмерный, — продолжаю я его мысль. А что же тогда увижу я — трехмерный в четвертом измерении? А в пятом? Параллельные миры, антимиры. Нет, наверное, все же время — четвертое измерение. Гулял же Вольф Мессинг туда-сюда по реке времени, о прошлом говорил, будущее предсказывал, а Нострадамус, а баба Ванга?... А как же филиппинцы без ножа режут? Пальцами в живот залазят и убирают все там лишнее, и никаких следов, и ни крови тебе, ни шрамов... Нет, с этим нужно разобраться! Куда девать экстрасенсов, детей индиго, НЛО, бермудский треугольник, где все начисто пропадает неизвестно куда? Это все за линией горизонта. Интересное, кстати, понятие: чем выше, тем дальше, а «За» ничего не видно, земля ведь круглая. Интересно, а как в духовном плане это понятие работает «за линией горизонта»? А может там и линии никакой нет и ни «До», ни «За». Океан вечности? Гуляй туда-сюда, вверх-вниз или вообще никуда не гуляй, а ощущай и будь каплей в море — большое в малом и малое в большом. Капля в море... интересно! ... В море, ... в морге... Фу, черт? Еще чего не хватало, веселенькие мысли? Наши хирурги не филиппинцы. Могут и ножницы в брюхе оставить. На том свете с кого спросишь?.. ... Но, видимо, не судьба. — Мы вас выписываем. Камешек не беспокоит? — говорит врач, — побудьте дома, попейте вот, — он дает рецепт лекарства, — и когда ваш булыжник продвинется сюда, — показывает на рентгеновском снимке место будущей дислокации камня в мочеточнике, — тогда и сделаем операцию. Шовчик будет небольшой, — улыбается он, да и мне работы меньше. ... Сижу дома на больничном. Приступов пока нет. Пью лекарство, жду своего часа. Звонят друзья, интересуются, советуют. — А чего ты к Аминат не сходишь — говорит один мой знакомый, — она эти дела лечит. — Где живет? — интересуюсь я. — За рынком, на Зеленой; дом кажется тридцать один. Да спросишь, там ее все знают. — Экстрасенс, что ли? — Не знаю, врать не буду, но народу у ней всегда полно и она этим не первый год занимается. Попробуй, может, рассосется. Что ж , тоже шанс, думаю, авось и без операции обойдусь. После нескольких визитов на Зеленую и приема аминатной водички в течение месяца, иду к врачу. Сделали рентген. Доктор с недоумением смотрит на снимок. — Что-то я его не вижу. Куда он подевался? — еще раз внимательно вглядывается через подсветку, поправляет очки. — Болей нет? — Да вроде ничего не беспокоит. — Ну что же, живи, — доктор удивленно разводит руками, закрывает больничный, — иди, работай. …………………………………………………………………………………………….. — Молоко-о! Сметана! Творо-ог! — Молоко-о! Смета-а-на-а! — орет диким голосом молочник. Я смотрю на часы. — Ого, уже восемь! С трудом, поднявшись, иду в ванную. Кружится голова. Пятница — так прозвали мы молочника. Какой противный голос, не с чем даже сравнить, разве с шумом воды из смывного бачка. — Да заткнись ты, унитаз чертов, — говорю я в сердцах. — Фу, как грубо, — морщится жена, — назови его... Пятницей, что-ли. — А Робинзон кто? — Ты, конечно, и Робинзон, и Шнеерзон и Рабинович... — Может ты и права. Он ведь по пятницам приезжает со своей молочной серенадой. ... Прекратив орать, Пятница, приступает к раздаче молочной продукции. — Что-то голова кружится, измерь давление. Жена берет аппарат, меряет. — Девяносто на шестьдесят, — сейчас я чай заварю. Я выпиваю чашку крепкого сладкого чая... — Ну что, легче? — Немного, кажется, отпустило. — Может, никуда не пойдешь? — Да нет, я обещал. — Смотри, будь внимательнее на переходах. — Знаю. ... На перекрестке улиц Ленина и Ставропольской натыкаюсь на пеструю толпу, окружившую тщедушного человечка в лохмотьях. Седые волосы как пакля свисают на блестящий от пота крутой лоб, веселые голубые глаза озорно и задиристо смотрят из-под кустистых рыжих бровей, беззубый рот щерится в широкой детской улыбке. Он что-то говорит. Люди внимательно слушают. Вот еще один городской сумасшедший — мелькает в голове. — Ешка, Ешка, расскажи еще! — Давай, Ешка, трави! — слышится из толпы. Бесстрастное время! Такое гордое имя — Иосиф оно превратило в рубище, как и его одежду, думаю я с горечью. — Не сотвори себе кумира, — послышался мне, как бы голос Ешки. А он молчит и весело смотрит на меня поверх голов. Интересно, передо мной толпа достаточно высоких людей, а Ешка такой маленький, что вполне мог затеряться в этой толпе, но я вижу его, как на ладони. — И не имеет он ни имени, ни образа, Но Всевидящ и Вездесущ, — опять слышу я голос Ешки. Что за мистика? — крутнулось в голове. — И славен Он. И слава Его выше облаков. И нет Ему конца. И нет Ему начала. И вечен Он, как сама Вечность. Голос идет как бы из толпы. Она внимает молча и сосредоточенно. Никто не становится на цыпочки, не подпрыгивает, все спокойно смотрят перед собой, как сквозь прозрачное стекло. Никто и ничто, по-видимому, не мешает Его видеть... — Имеющий уши, да услышит. — Услышит, услышит, услышит, как эхо прошелестело в толпе. — Блаженны нищие духом, ибо их есть Царствие небесное. Блаженны плачущие, ибо они утешатся. Блаженны кроткие, ибо они унаследуют Землю. Блаженны алчущие и жаждущие правды, ибо они насытятся. Блаженны милосердные, ибо они помилованы будут. Блаженны чистые сердцем, ибо они Бога узрят. Мурашки пошли у меня по телу, сердце будто остановилось. — Это же Нагорная проповедь Иисуса Христа, — холодею я, чуть не теряя сознание. — Отче наш, иже еси на небеси, да святится имя твое, да приидет царствие Твое, да будет Воля Твоя, яко на Небеси и на Земли. Хлеб наш насущный даждь нам днесь. И остави нам долги наша, яко же и мы оставляем должником нашим и не введи нас во искушение, но избави нас от лукавого, — скороговоркой читаю я молитву, опустив голову и закрыв глаза. Отчаянный визг тормозов резанул уши. Я очнулся. Вокруг с деловым и озабоченным видом снуют люди, вероятно уже нашедшие свой земной интерес. «Ибо им принадлежит Царствие небесное» с горечью, думаю я под аккомпанемент отборного мата здоровяка-водителя, чуть было не сбившего меня минуту назад на перекрестке... ... Я живу уже десять лет без операции. Приступов почечной колики нет. Изредка, правда, беспокоит в левом боку. Тогда я иду на Зеленую тридцать один. Пью водичку аминатную. Помогает. Чудеса!.. Вот тебе и четвертое измерение.
Так же, как и мой отец, я жил на одну зарплату, если не считать зарплату жены. К сожалению, в нашей бодрой и жизнерадостной стране, труд и зарп¬лата, мягко говоря, не эквивалентны. В грузинском фольклоре есть даже такое проклятие — "Чтоб ты и твои дети жили на одну зарплату". Такое желали самому заклятому врагу. И все же, несмотря на тонкий грузинский юмор, наши люди совершали чудеса героизма, умудряясь кое-как сводить концы с концами. Работали кто как, а кто и кое-как. Как сказал однажды народный депутат в узком кругу — "Вы делаете вид, что платите нам, а мы делаем вид, что работаем"... Я был тогда на должности мастера производственного участка одного небольшого заводика. Работа, как говорят, не пыльная, но и не зара¬ботная. Потеть не получалось и, честно говоря, было не за что. Жизнь проходила без особых сложностей по накатанной колее тради¬ционного русского бездорожья. Одевались мы просто и незатейливо, еще проще питались. Пользова¬лись бесплатными услугами нашего отвратительного сервиса и летом "от¬дыхали" на огородах, заботливо выделенных нам любимым профсоюзом. Иногда, правда, во время прополки колхозной свеклы, (подобные меропри¬ятия тогда еще были не редки) в голову лезли какие-то дикие мысли. Может солнце сильно припекало, а может рядки были, как говорил мой коллега "длиною в год". Мысли возникали ужасные: 1) вот бы найти миллион! Или получить его в наследство от несуществующих, а может быть существующих, кто его знает, родственников за границей!; 2) вот бы выиграть миллион в лотерею! Я, конечно, понимал, что это бред. Еще мой мудрый дедушка говорил в свое время моему менее мудрому отцу: — Яша! Я вас умоляю! Не играйте с государством в азартные игры. Это же игра в одни ворота! Азартных игр, которые имел в виду дедушка, у государства было две. Одна из них, — та, в которую играли все, была обязательной и называлась игрой в облигации выигрышного внутреннего займа. Вторая — денежно¬-вещевая лотерея, — рассчитанная на любителя, предполагала, по- видимому, зачатки нашей нынешней демократии. Я иногда сравнивал свою жизнь с жизнью слепой лошади вращающей колесо на руднике. Ин¬тересно, приходили ли этой лошади в голову какие-нибудь мысли? Может быть, она во время своего тяжкого труда парила подсознанием в небе, как горный орел или, как дельфин, резвилась в теплом и ласковом Черном море. Этого никто, конечно, не знает. Да и что может рассказать человеку слепая лошадь? Человек конечно хитрее лошади. Даже слепой. И человек думает: — "Зачем мне журавль в небе, если есть синица в руках". Синица в руках это тоже подарок судьбы. А подарки судьба делает не часто. В этом смысле и мне однажды улыбнулся случай. Сидим мы как-то в курилке. Состояние такое расслабленное. Разго¬воры, в основном, стандартные. Спорт, женщины, политика. Иногда кое-кто пытается поднять производственную тему, но его даже не обрывают. Просто посмотрят, как на инопланетянина с осуждающим любопытством и нару¬шитель традиции, опомнившись, смущенно умолкает. Контингент в курилке однообразный; мастера, рабочие, иногда бывает начальник цеха. А тут забрел Саша — снабженец. Молодой, здоровый, некурящий — кровь с молоком и жир с мясом. Пришел он не один, а вместе с розовеньким, кругленьким мужчиной средних лет, в фуражке абхазского типа, именуемой в народе "аэродром". "Спички джоктур?" — обратился мужчина ко мне, разминая в пальцах сигарету. Я дал ему прикурить. Они сели, продолжая, по-видимому, ранее начатый разговор. — «Вряд ли кто возьмется — говорил мужчине Саша. — Договориться всегда можно, — резонно возражал "аэродром". — Были бы деньги". — Есть проблемы? — вступил я в разговор. — Да вот товарищу нужно сделать полуавтомат для протяжки фигурной полосы. — А какой профиль? — Уже заинтересованно спросил я. С трудом, на пальцах (какие там чертежи!) объяснив мне идею, мужчина, хитро улыбнувшись, добавил — Мы за ценой не постоим. Согласовав сразу же вопрос цены, я в тот же день собрал коллектив "предпринимателей", куда вошли: конструктор, токарь, фрезеровщик и слесарь-глухонемой Саша Р. Объединяла всех нас одна идея? — Заработать денег на подарки женам к 8 Марта. На следующий день работа закипела. Отбросив в сторону, насколько это было возможно, проблемы основного производства, вновь рожденный коллектив энтузиастов буквально за неделю спроектировал, изготовил и отладил оригинальную модель лентопротяжного агрегата. До 8 Марта оставалась ровно неделя! Пригласили заказчика. Тот пришел, увидел, одобрил и назначил день вывоза. В условленное время в ящике с мусором агрегат доставили к красному "Москвичу", куда он с трудом и был засунут. Вместе с конс¬труктором, Сашей-снабженцем и заказчиком мы двинулись в сторону аула. Прибыв на место, сразу же установили агрегат и испытали. Работал ста¬нок четко и безукоризненно. — А теперь, — улыбаясь, сказал заказчик, — небольшая неофициальная часть. Он повел нас в какую-то заброшенную контору, где мы, за грязным, застеленным рваными газетами столом, из граненных столовских стака¬нов, под отвратительную закуску (вонючий сыр и килька в томате) "обмы¬ли" плод нашей творческой мысли, пота и надежд на щедрое вознаграждение. Было произнесено много тостов, но из всех запомнился один, который уже заплетающимся языком несколько раз повторил на бис заказчик. — Не обижайте Сашу! — говорил он со слезой. — Не обижайте Сашу!.. ...Скромно потупившись — снабженец Саша гундел. — Да ладно, Осман Свои ведь ребята! Домой нас доставили поздно ночью, никаких. Кое-как, где ползком, где на бровях, под скрипучий аккомпанемент своих жен, мы добрались до постелей. ...Утром, увидев Сашу, я бодренько так спросил его — Ну как?! Когда расплата? — А что? Разве он с вами вчера не рассчитался? — Нет, — говорю я и бледнею. — Так, а мне он сказал, что уже все. Мы в расчете. — Как?! Мы же только обмыли! — Наверное он это и имел в виду. — С улыбкой сказал мне Саша и, закурив сигарету, отправился к себе в кабинет. После бурных дебатов с коллективом по поводу невыплаченного вознаграждения я, словно оплеванный, с тяжелым сердцем шел домой. — Дурак! Какой же я дурак! Бестолочь безмозглая! — ругал я себя. — Ну ладно сам пострадал, а то ведь ребят подставил! Как я после этого с ними общаться буду?!. Ребятам, конечно же, было обидно. Но мне поверили, что я был об¬манут коварным Османом. Конечно, уважать после этого стали меньше, и иногда ехидно подкалывали при встрече. ...До сих пор меня мучает вопрос. Что означала фраза "Не обижайте Сашу!" Может, это был ход конем и деньги за наш каторжный труд Осман с Сашей поделили между собой? Возможно, это было оговорено заранее, до попойки. Османа я с тех пор больше не видел. Выбивать из него деньги тоже не поехал. Не на чем. Но с шабашками завязал. Навсегда. Не мое это дело. Р/S: А жен мы все же поздравили с 8 Марта. И поздравляем каждый год... цветами!
В одно лесное хозяйство спустили план из лесного главка: — В течение августа месяца сего года собрать и сдать в приемный пункт Главлеса: грибов — 100.000 штук, 16 бочек мёду, калины и малины — 142 корзины, а также сверх плана надрать всем миром 400 квадратных метров лыка для сувениров. На поляне «охов и вздохов» собрались мудрейшие из мудрых — Осёл. Козёл и косолапый Мишка, и секретарша-машинистка — проказница Мартышка. А чтоб обдумать и решить, как план до срока завершить, был приглашен к ним бегемот из Главлесинститута НОТ. — Зевнем что-ли, — открыл зазевание Михайло Топтыгин. — Зевнем, — нестройным хором ответили ему мудрейшие и Бегемот из Главлесинститута. — Зевнем, — тоненьким голоском пропищала Мартышка, примеряя к хвосту Козлово пенсне. Прозевав 8 часов без перерыва на обед, самые мудрые из звериной братии шли домой отдыхать. Так продолжалось полмесяца. На дереве-календаре осталось 14 листиков, когда Михайло Иванович Топтыгин на очередном зазевании произнес речь, выбрав время между двумя зевками. — Надо б план начинать делать, а то у меня уже скулы болят зевать-то. — Ещё рано н-а-а-а, н-а-а-а, — широко зевая проревел Осел, — ещё не все листы на нашем календарном дереве пообсыпались, — -и-а-а, -и-а-а-а. — В прошлом ме-с-с-е-сяце за 5 дне-е-ей весь план сработали, — зевая пром-мекал Козел и съел очередной лист с календарного дерева. — Спе-е-е-ешка нужна при ло-о-овле блох-о-о-о-ох — зевнув и проглотив очки, сказал Бегемот. — Если по науке, то можно ежиков из техотдела на прорыв бросить, а не справятся — дятлов из конструкторного бюро подкинуть. Пусть разомнутся. И-о-о-ох. Физический труд полезен для интеллигенции. — Ну, ежели по науке…, — с уважением глядя на Бегемота рыкнул густым басом Топтыгин, то и ладно. Начнём завтра. А поскольку план большой, нам не надобно спешить, нам нельзя людей смешить. — Поговорку не забудем — «тише едем — дальше будем», — хором сказали звери и разошлись по своим кабинетам. На следующий день бригада слонов — живописцев писала плакаты и развешивала их по лесу. Слоны работали до потери сознания, зато через 10 дней весь лес пестрел лозунгами. Каждый кустик призывал, каждое дерево вдохновляло, каждый пень озадачивал. Плакатов было так много, что на некоторых из них слоны от излишнего переутомления вместо восклицательных знаков поставили вопросительные. Но несмотря на это читать их было легко и радостно. Даешь план! — взывали дубы и березы. А ты завесил кладовку сушеными грибами? — вопрошали сосны и ели. — Эх, калина — малина моя! — легкомысленно перекликались между собой кустарники. — Больше меду для народу! — Солидно призывали пни и колоды. — Не нужна нам земляника, надерем побольше лыка — цинично вещали осины. — Уничтожайте мух! Для нас обязателен любой показатель! Все на борьбу с пьянством и разгильдяйством! Да здравствуют кроты — передовики соревнования! По всем полянам, буграм и ямам разъезжала агитбригада во главе с маэстро Соловьём и давала тематические концерты под общим названием «Эй, ухнем!». Ухать по настоящему начали с 23-го августа. На прорыв бросили ёжиков из техотдела, на помощь им кинули дятлов из конструкторского бюро. Осёл, козёл и косолапый Мишка собственноручно считали, проказница Мартышка записывала, а Бегемот из НОТ сопоставлял и делал оргвыводы. — План сделали 35-го августа, — докладывал Топтыгин в Главлес, — зарплату получили вместе с авансом. Ждём дальнейших указаний. Через три дня из Главлеса пришел приказ: — На основании тщательного анализа работы лесного хозяйства в августе месяце, проведенного тов. Ы. Бегемотом, приказываю: 1. Дерево с 30-ю календарными листами выкорчевать, посадить новое дерево-календарь с 50-ю листами. Во всех хозяйствах министерства отныне считать календарный месяц не 30, а 50 дней. 2. Зарплату всем зверям выдавать 45-го числа вместе с авансом. 3. За досрочное выполнение плана августа месяца т.т. Бегемота, Козла, Осла и косолапого М. И. Топтыгина наградить именными часами и бесплатными санаторными путевками в Африку.
Нещадно палило солнце. Горячий песок хрустел на зубах. Хотелось пить. А впереди, до самого горизонта, эти проклятые желтые дюны. Он в изнеможении закрыл глаза. Неужто так и помру без глотка воды? Сквозь воспаленные веки, как в мареве, замаячила фигура матери. Она молча поманила его рукой и медленно пошла вперед, изредка оглядываясь. — Ма, пить, пить. Остановившись, мать снова призывно помахала рукой. Он еще раз хотел крикнуть. Потрескавшиеся губы беззвучно шевельнулись, из пересохшего горла — только слабый хрип. Громадным усилием воли он перевернулся на правую сторону и открыл глаза. Молча пошарил по дивану. Рука наткнулась на пустую бутылку. Он встал, направился в ванную. Пил долго и жадно. Потом принял душ и, набросив на мокрые плечи халат, прошел на кухню. В холодильнике, кроме тараканов и паутины, не было ничего. В дверце холодильника сиротливо стояла зеленая бутылка прокисшего кетчупа с красной присохшей к горлышку бородой пены. Он плюнул и грязно выругался. В магазин идти не хотелось. Да и с чем? Вышел, не переодеваясь, на лестничную площадку, закурил. Немного замешкавшись, все же позвонил в дверь к соседу. Тот молча впустил его. Они прошли на кухню. Так же молча, сосед открыл холодильник, достал початую бутылку и открытую банку консервов. На столе валялась грязная посуда. Самыми чистыми были два граненных стакана, вымазанных чем-то желтым изнутри. — Стаканы хоть помой, — он брезгливо поморщился. — Воды нет, — наконец-то подал голос сосед. — Как нет? Я же только душ принял. — Двенадцать. Регламент. Выпили. С горла. Закусили килькой в томате. — Опять мать снилась. — Он рассказал сон. — Хреновый сон, — равнодушно посочувствовал сосед. — Да я и сам знаю. Если звала — не к добру это. Мать умерла три года назад. — Ну, я пойду? Не провожай. Сосед махнул рукой. Подходя к двери, он услышал долгий прерывистый звонок междугородки. Подбежал к телефону. — Валюся! Это я, Света. Как ты? — Живой пока. — Работаешь? — Да так, шабашки. — Слушай, братишка, мы десятого уезжаем на Кипр. Всем семейством. Приезжай. У нас тут дача. Подежурь пару недель. Дорогу я оплачу, голодным тоже не будешь — еды навалом. Заодно порисуешь. У нас там лес, речка, как раз в твоем вкусе. Помнишь свою выпускную работу? Она на самом видном месте висит, в зале. Сколько раз продать просили, но я никому, ни за какие деньги. Ты же знаешь, как я тебя люблю. Ну что, приедешь? — Да. Встречай. Я телеграмму дам. — Ну, пока. Целую. Жду. Послышались гудки отбоя. В самом деле, приободрился Валюся, укладывая этюдник, он уже и забыл когда последний раз писал с натуры. В самом начале перестройки, правда, была волна. Он не выпускал кисти из рук месяца три. И даже не пил. Это было тоже, как запой. А подвигнуло его к творчеству одно обстоятельство; когда коммунистам вся страна сыграла похоронный марш, на вечный покой стали отправлять портреты вождей: в Горках, на броневике, в полный рост и просто бюсты горячо любимых народом членов политбюро. Реанимации не предполагалось, и уже ненужную эту идеологическую канитель в шикарных багетах снесли в коридор, где они и пылились около года. Военную тайну выболтал Валюсе один его знакомый, работавший сторожем в Белом доме. Скупив за бесценок все это теперь уже барахло, он обменял несколько багетов на кисти и краски у знакомых художников, и начал творить. Трудился он, надо сказать, продуктивно. Авторских работ, правда, было немного, но довольно приличных копий с картин великих мастеров и местных знаменитостей набралось достаточно. Они стояли в зале, как солдаты в строю, плотно прижавшись, друг к другу. У этих картин, был только один недостаток: с изнанки, если хорошо всмотреться, можно было натолкнуться на испепеляющий, хищный взгляд Андропова, или ехидную улыбку хитрована Михал Сергеича, или на одного формата лица покойных членов политбюро. Но кто смотрит на картину сзади?... Продукция ноу-хау шла нарасхват. Оценивал ее художник недорого, но на хлеб и водку хватало. Одна проданная картина обеспечивала ему прожиточный максимум на месяц, иногда на два. Все зависело от вкуса и толщины кошелька любителей искусства... Склад картин был, своего рода, резервом главного командования, арсеналом, а так художник перебивался шабашками. Когда был трезвым. К сожалению шабашек давненько не было, и в основном, не из-за отсутствия заказчиков. Валюсин арсенал таял, как айсберг на Канарах. — А чего, может и пополню свой «художественный фонд». Эх, давненько не брал я в руки шашек! ...На Белорусском вокзале его встретила сестра. — Сразу на дачу или домой заедем? — спросила она, открывая дверцу белого «Ситроена» — Чего там домой. Давай сразу туда, — он потрогал небритую щеку. Откровенно говоря, отношения с мужем сестры не сложились с самого начала. Немного смущало, что того все уважительно называли Анатолием Петровичем, хотя он был на десять лет моложе Валюси. Ну и что, что профессор. Он кроме своей математики ничего не видит, да и Светка-то ему как прислуга. Откровенного разговора, правда, между братом и сестрой не было по этому поводу. Чуткий взгляд художника заметил набрякшие мешки под глазами у сестры, «Опять, наверное, всю ночь проплакала. Профессор дома почти не бывал, то коллоквиумы, то симпозиумы. Свихнуться можно! Она же молодая баба!..» Сам-то он был убежденным холостяком. Цветы, духи, помада, потом дети, пеленки, болячки. Он достаточно насмотрелся на это у друзей. Нет. Лучше быть свободным художником в прямом и переносном смысле. Тебе никто и ты никому. Кот, который гуляет сам по себе. Нет, женщины, конечно, были. Но так, мотыльки. На одну ночь. Долговременных связей он не любил, а женских слез — терпеть не мог. Выглядел он неплохо и даже моложаво для своих шестидесяти, правда, в потенциальных женихах уже давно не числился. «Легкий человек» говорили о нем вдовушки. Конечно, режим творческого человека предполагает душевный покой и абсолютную автономию. Этого, слава Богу, было навалом. Да и за пьянку, кроме матери, никто не пилил. А вот уже три года и она не ругает... ...Минут через сорок подъехали к даче. Красивый, двухэтажный особняк со стеклянной мансардой произвел впечатление, а когда вошли в дом, Валюся просто обалдел: деревянные панели, потолки с лепниной, импортная мебель и два огромных чуть не до потолка финских холодильника набитых продуктами. Вот попал — подумал он и спросил на всякий случай сестру; — Это все мне? — Тебе, тебе, — засмеялась она, — там, в шкатулке три тысячи на карманные расходы. — Всего три? — Так не рублей же — долларов. Ну ладно, отдыхай. Белье грязное складывай в корзину. Приеду — сдам в прачку. Ну, пока! Я позвоню, когда будем возвращаться. Они обнялись. Сестра уехала. По телевизору ничего интересного не было. Он пошел на кухню. В одном из холодильников стояли три плоских бутылки «Кристалла». «Ну, сеструха! Какая же ты умница!» Он вытащил бутылку, немного подержал в руке и поставил на место. «Буду работать. Как каторжный, а это оставим. До Светкиного приезда.» Взяв этюдник, он вышел из дому. Узкая тропинка вела к лесу. Серо-голубые облака, слегка подрумяненные закатным солнцем, плыли над лесом. Изредка, брызги ярких лучиков, прорвавшись сквозь их завесу, устремлялись вниз, освещая каким-то сказочным светом, дрожавшую от легкого ветерка листву. Валюся остановился, пораженный необыкновенным буйством красок: «Однако, надо успеть до заката». Тропинка привела его к речке. Через неё был перекинут бревенчатый мосток. — Прямо Левитановский сюжет!, — мелькнула озорная мысль. Было немного сумеречно. Пахло тиной, зудели комары. И вдруг неожиданно, как разряд молнии, яркий солнечный луч огненной стрелой прорвавшись сквозь густые кроны деревьев, осветил небольшую полянку и мостик, и зеленоватое болотце рядом с ним. — Вот оно! До боли знакомое место, которое он не раз видел... Во сне, или бредил им наяву... или это уже было когда-то... Но где? Когда? ... И было ли? Мозг лихорадило, сердце восторженно билось. Дрожащими руками он установил этюдник. Закурил, чтобы немного успокоиться. «Только бы успеть...» Он уже знал, что назовет картину «Последний луч». Господи, благослови! Руки, голова, сердце — всё было напряжено, как натянутая тетива лука. Краски ложились на холст легко и радостно. Это был порыв вдохновения. Давно уже не испытывал он ничего подобного; такой экспрессии чувств, такого тонкого проникновения в натуру. Все выходило само собой без всякого напряжения, как будто кто-то, а не он, водил кистью. Через неделю картина была закончена. И он отнес ее на мансарду для окончательной просушки. Хотел, было уйти, но что-то не пускало его. Он еще раз бросил взгляд на полотно. Все было вроде нормально. Присмотревшись попристальней, вдруг заметил одну маленькую неточность. Там, где луч солнца, пробивая древесную листву, заканчивался, не доходя до ствола огромной лиственницы, на переднем плане была какая-то недосказанность. Взяв палитру, он стал смешивать краски. Поймав нужный тон, сделав мазок — последний штрих — отошел на несколько шагов и довольно улыбнулся. Теперь у картины своя судьба... Закурив, он спустился в кухню и открыл холодильник... В магазине его приметили не только продавцы. Не всякий расплачивался за водку валютой. Карманные три тысячи таяли быстро. У него появилось много новых друзей. К концу второй недели, когда денег осталось только на булку хлеба, позвонила сестра. — Мы задержимся еще на недельку. — Ты не скучай. Ладно? — Чего уж там. Продержусь. Как-то один из оставшихся друзей — собутыльников предложил ему заняться бартером. — Вон у тебя, сколько жратвы, — он указал на холодильник. — И сыр, и колбаса, и ветчина. Предложи соседям в обмен на водку. — А что, это мысль! Идея соседям пришлась по душе, и вскоре в холодильнике остались одни консервы и несколько банок икры, которую Валюся трогать постеснялся. Правда там еще лежал какой-то вонючий заплесневелый сыр аккуратно обернутый в фольгу. Но странное дело, когда он, ни на что, не надеясь, предложил эту зеленую плесень соседу — полковнику — тот притащил за нее целых две бутылки. Света приехала неожиданно. Зайдя в кухню, она увидела очень интересную картину. Ее любимый братец спал за столом, заваленным грязной, давно не мытой посудой. Голова его покоилась на большом блюде саксонского фарфора из уникального сервиза. Вилка с огрызком соленого огурца кокетливо прижималась к уху. Пустая бутылка в луже красного вина словно бы пустилась в кругосветное плавание. Дополняла этот живописный натюрморт банка наполовину съеденных консервов с гарниром из смятых окурков. Валюся мирно посапывал среди всего этого великолепия. В углу кухни, рядом с огромным финским холодильником, валялась куча пустых бутылок. Аромат был такой, что Света зажала платком нос, чтобы не упасть в обморок. Встреча, очень скоро перешедшая в прощание, была словно выстрел «Авроры». Валюся даже не заметил, как оказался в «Ситроене», на бешеной скорости мчавшем их к Белорусскому вокзалу. Он сидел, нахохлившись, не совсем еще пришедший в себя, но чувство вины тошнотворно давило изнутри. Ему так хотелось, чтоб весь этот кошмар был всего лишь сном; и Москва, и дача, и хмурая Светка, сидящая за рулем и изредка бросающая на него взгляд в зеркало заднего обзора. Ах, если бы это был сон! Но что-то мешало так думать. Что?! Ах да! Картина! Он ведь так и оставил ее там на мансарде. — Да Бог с ней — подумал он. — Пусть будет им в память обо мне. На вокзале сестра вручила ему билет вместе с купюрой в пятьсот рублей. — Это тебе на дорогу, — сказала она, пряча глаза. Они обнялись. Не так горячо, как тогда при встрече. — Ты меня извини, Свет, — натянуто улыбаясь промямлил он. — Чего уж там, — сестра зябко поежилась. — Ну, я пойду? — Она немного замешкалась, потом в каком-то порыве вдруг кинулась ему на шею, крепко обняла, и молча, не поднимая головы, побежала к машине. У него защемило в горле. По приезде домой он запил. Весь «художественный фонд» был спущен за полгода. Шабашек не было — дрожали руки. Сестра тоже не звонила... И не писала. Как-то ночью он проснулся от жуткой боли в пояснице. Это было уже не в первый раз. Приступ повторился утром. Боль была такая сильная, что дыхание перехватило. Он позвонил в неотложку. Скорая приехала на удивление быстро. В тот же день его прооперировали. — С этим делом, — врач приложил к горлу ладонь, — надо завязывать, — слава Богу, что на этот раз прошло благополучно. Ничего себе, благополучно подумал Валюся, какой булыжник вытащили, но согласно кивнул головой. ^ —Учту, — и он, опустив руку в карман больничного халата, сжал в кулаке шероховатый, с острыми краями, «сувенир». Проведывать его никто не приходил, и вечерами в свободное от процедур время он торчал у телевизора. Однажды в «Новостях» увидел на вернисаже картину «Последний луч», ту, что впопыхах оставил у сестры, а потом, как бы негласно подарил ей. Вернисаж был художника Бабахана. Они когда-то учились с ним в Суриковском. Как она к нему попала? — удивился Валюся. — Со Светкой они вроде не знакомы. Финал этой истории был совсем уж неожиданным. Выписавшись из больницы, Валюся пошел, как он любил выражаться «гасить коммуналку». Кассирша, удивленно посмотрев на него, сказала; — У вас за все оплачено. — Как за все? — не понял он. — Все коммунальные услуги оплачены до конца этого года. — Ну, дела! — он почесал в затылке. Придя домой, на всякий случай полз в почтовый ящик. Там было письмо из Москвы. Дорогой братишка! — писала Светка, — картину твою мы продали на аукционе. Твой бывший однокурсник Бабахан как-то был у нас в гостях. Толик его, оказывается, хорошо знает. Помнишь, ты мне рассказывал, когда был студентом, какая смешная у него фамилия — Баба-хан. Так вот, с его помощью мы и продали твою картину одному любителю за бугор. Все говорят, что картина гениальная. Братишка, ты теперь не волнуйся ни за квартиру, ни за еду. Счет за обеды в «Орбите» я оплатила до конца года. Так что можешь теперь там и завтракать, и обедать, и ужинать. И насчет одежды не переживай. Знаешь магазин «Эгоист» на Красноармейской? Там тоже открыт счет на тебя. Можешь спокойно обновлять свой гардероб, когда захочешь. Бабахан, по просьбе Толика, сделал копию твоей картины, и она висит сейчас у нас в зале, рядом с твоей выпускной работой. С Бабаханом мы расплатились тоже из твоих денег. Ты уж не взыщи, что я взяла на себя роль опекуна. Я ведь знаю тебя. Все пропьешь, и будешь ходить раздетый и голодный, да еще и квартиру отберут за неуплату. Ну, все, братишка. Толик и Дима тебя обнимают, а я крепко целую и горжусь тобой. Ты у нас молодец!» Валюся вдруг расплакался. Он ревел, как ребенок, не вытирая слез. В дверь позвонили. Перепуганная соседка Клава забежала в комнату, суматошно причитая: — Что случилось? Света? Толик? Димка? — Да все в порядке! — Валюся вытер глаза рукавом, — живы все. Это я от радости плачу.
Ох, уж эти тапочки… Ну купили, да и купили сотрудницам на 8-е марта. Красивые, с золотыми позументами, восемь рублей пара. А сотрудниц в нашей конторе четырнадцать, а мужиков всего двое. Пол-зарплаты, как корова языком слизала. Конечно, можно было б торт купить, там чай, конфеты, но перёд восьмым этим мартом 23 февраля — наш законный праздник, день защитника Отечества. Двое нас всего защитников: я, да Вася Коробкин. Вот девчата и расстарались — купили нам мужской набор. Специально к празднику комплект такой на прилавки выкинули: галстук, носки и портсигар. Ну, чтобы сотрудницы головы себе не морочили, вроде все мужские атрибуты. Мне-то что, а вот Коробкин некурящий, и в Армии он не служил — плоскостопие. Так-то он умный, очки носит, но здоровьем слаб, даже пиво не пьет — гастрит. Короче отдал мне Вася свой портсигар: на фиг он мне, говорит, подаришь кому-нибудь. И в самом деле, думаю, зачем ему портсигар при гастрите его и плоскостопии. Словом отдали мы по пол-зарплаты за тапочки, так я ещё и жене купил, понравятся, думаю, с золотыми позументами! Не всё же думаю цветы дарить — подснежники. Всё бы ничего, да тут сестра моя двоюродная аж из самого Калининграда, как снег на голову. Ну мы ей как дорогой гостье — на! — эти новые тапочки, не сносит, думаем за пару дней, а жена в старых пока походит, кожаных. Крепкие, собаки, три года уже таскает, а они как новые. Сейчас такие и не делают. Выпили мы, закусили в честь приезда дорогой гостьи, я вышел с сестрой на балкон покурить. И тут меня черт дернул, лишний этот портсигар ей придарить. Слово за слово и всю эту историю про портсигар некурящий и тапочки я, как на духу, и выложил, и в конце возьми и брякни: — А хочешь, я тебе тоже такие тапочки куплю, в подарок к 8-му Марта? Сегодня хотя уже и пятнадцатое, но март ведь не закончился. — Спасибо, — говорит, мне сестра, и смеётся. — Не хотела я тебя перед женой лажать*, но чтоб ты знал, это тапочки для усопших. У нас, в Калининграде, специальный гроб-маркет есть «Ритуальные услуги» называется. Там и венки, и мундиры сосновые, в смысле упаковка, и костюмы и рубашки и тапочки — всё для покойников. А тапочки точно такие же, с позументами индийского производства. Стою потерянный, лицо красное, стыдно. — Да ты не парься, — говорит сестра, — не ты один на этот крючок ловился. Что тапочки? Копейки, а вот подруга моя из Питера за туфли сто пятьдесят «рэ» отвалила, правда туфли шикарные, лакированные — люкс. Одевала их только в театр, да на танцы. А на шестых, танцах, подошва отлетела. Расстроилась, конечно, туфли не наши, английские, полторы зарплаты коту под хвост. Пол-года девка деньги копила, во всем себе отказывала; ни сауны, ни балычка, ни икорочки и такой вот облом. Хорошо, баба она флотская, от Питерского П/Я шеф-монтажником в Балтийске работала и кто-то из мариманов с опытом ей и посоветовал отправить рекламацию с оказией в Англию, ну и письмишко соответственно: так, мол, и так, что же вы, джентльмены сраные, за такие бабки фуфло продаете российским гражданам? Нашла в Балтийске кэпа знакомого. Тот пообещал просьбу выполнить, скромно надеясь на реализацию своих симпатий к пострадавшей. Не знаю, сколько там ребята по волнам-морям мыкались, но в Англию попали. Через пол-года приходит в Питер посылка из Бостона на её имя. Дрожащими от нетерпения руками разрывает она коробку... а там черные лакированные туфли, точно такие, как те, за сто пятьдесят. И письмо на фирменном бланке: «Уважаемая леди, рекламационное письмо, что Вы нам прислали вместе с порванными туфлями, послужило для нашей фирмы прекрасной рекламой. Эти туфли стоят, буквально копейки и называются «туфли для одного бала», а вы их шесть вечеров протанцевали. Высылаем Вам в качестве презента другие, настоящие. Они стоят тех денег, что вы отдали за первую пару. Носите на здоровье.» И в конце приписка на русском языке: «Мадам, это ваши жорики в России цены накручивают — мы тут не причем». Вот такая история. А тапочки жена носит уже второй год. И помирать мы с ней пока не собираемся!
— П/Я — почтовый ящик, военный завод. — Кэп — морской капитан, слэнг. — Лажать — конфузить — слэнг у музыкантов.
Родилась однажды обида. Маленькая появилась она на свет, ну прямо как мышка. От Зависти она родилась и от Недовольства. Капризная такая. Сама читать-писать еще не умела, а обижалась, как большая. — Хны-хны-хны, — хныкала Обида. — Никому меня не жалко. Все обидеть так и норовят. Вот вырасту большая, — тоже буду всех маленьких обижать и обижаться буду, как взрослая раз и навсег-гда-а-а-а-а-а-а! — и она горько зарыдала. — Не плачь, доченька, — успокаивает ее Зависть. Все не так уж и плохо. Вот вырастешь, и все будут тебе завидовать, что ты лучше других умеешь обижаться. На всю жизнь! — Запомни, дочка, — капризно поджав губы и сморщив свой длинный недовольный нос, сказало Недовольство. — Тот, кто всем всегда недоволен, живет долго и нудно, а это так приятно! — и Недовольство скривило свой и без того кривой рот на одну сторону. — Знаю я старую, престарую Обиду. Недавно она справляла столетний юбилей с тех пор, как первый раз обиделась на дворника за то, что не смахнул веником снег с ее ботиночек. Дворника давно уже и в живых-то нет, а она все обижается. Вот характер! Недовольство высморкалось, и его длинный нос покраснел от недовольства. — Да, такой Обиде можно только позавидовать! — поддержала разговор Зависть. — Я всю жизнь завидовала всем, всем! Кому хорошо было — завидовала, кому плохо — тоже завидовала. Как-то раз даже чуть не умерла от зависти. Я и себе иногда тоже завидую, что моя зависть такая ненасытная. — Есть хочется, — сказала Обида. — Сходи к веселым и счастливым, посмотри, как они живут, и хватит тебе зависти и обиды и на завтрак, и на обед, и на ужин, — посоветовала Зависть. — А где их найти веселых и счастливых? — Так это же совсем рядом, за углом, в стране Счастья. Управляют той страной две сестры. Одну зовут Любовь, другую Радость. Люди там поют и веселятся, и каждый день играют свадьбы, потому что все они молоды и красивы. Я частенько хожу туда позавидовать и пообижаться. Если б не они, я давно бы уже умерла от голода. Ушла Обида. Долго ее не было. Уже Зависть начала волноваться и завидовать ей. И тут вдруг на дороге показалось облако. Ну, не то чтобы облако, а большая-пребольшая женщина. Медленно шла она по дороге, с трудом переставляя огромные свои ноги, и горькие слезы вместе с потом стекали с нее в три ручья. Подошла эта женщина к большому зеркалу, висевшему в самой большой комнате ее дома. Глянула в него и ... ничего там не увидела. (?) — Ах ты, дрянное зеркало! — закричала она. — Почему ты меня не показываешь? А зеркало ей отвечает: — Я тут ни причем. А себя ты не видишь, потому, что от зависти и обиды тебя так разнесло, что ты в меня уже не вмещаешься. Возьми бинокль и посмотри на себя с другого конца. Позавидовав биноклю, что он с двух сторон правду показывает, — большую и маленькую, Обида хотела было в зеркало через него посмотреть, да не успела. Лопнула. От зависти. И недовольной лужей растеклась по земле. А неподалеку, в соседнем переулке, жила девочка Катя. Она немножко приболела, а потом выздоровела. И Болячка, которой она болела, убежала от нее. Хотела, наверное, к другой девочке прицелиться, или к мальчику, и попала в эту самую лужу от лопнувшей Обиды. И с тех пор та Болячка стала, ну такая противная. Все ноет, ноет, все всё у неё болит и всем она недовольна. Обидно, конечно, что болячка все время ноет, но не будем ей завидовать, чтобы не остаться недовольными.
